«Жизнь – это те люди, которые тебя окружают, и ничего другого. Когда ты ощущаешь рядом с собой таких людей, которые всегда готовы прийти к тебе не только на помощь, в принципе готовы соучаствовать в твоем существовании, когда вы находитесь в одном потоке – это и есть жизнь».
Юрий Фофин живет в Челябинске, пишет рассказы, фантастически стремящиеся к поэтической концентрации:
«Все мои рассказы – фантастические… Важно сгущать жизнь. Для меня концентрация очень важна – и смысловая, и языковая. Проза, мне кажется, должна стремиться к поэзии».
Считает, что конец времен наступил в 90-е:
«В 90-е все рухнуло, а на что опираться – было непонятно. Ничего того, что мне помогает жить, я не мог найти, пока не прочитал Толстого.
Все самое интересное происходило за школой, во дворах, а в литературе не находил решения тех проблем, которые передо мной стояли…Жизнь всегда воспринимал как что-то странное, неудобное, и у Толстого встретил эту неловкость, зацепился.
В жизни уделяют внимание общим местам, в литературе (если правильно выбирать авторов) уделяется внимание незатертым вещам, сквозь них можно разглядеть какую-то истину».
Чувствует родство с представителями экзистенциализма:
«Это проблема существования, взаимоотношений с опорами – за что держаться.
Рюноскэ Акутагава, Кобо Абэ… У них – состояние шизофрении японской культуры, когда она стала испытывать чужое влияние.
Шервуд Андерсон – родная душа.
Из современных авторов рекомендую Яниса Грантса – самый большой поэт для меня. Раскрытие внутренней боли и катастрофы там есть. Катастрофа – существование сознания без смысла».
Ушел из психологии в литературу и стал посторонним:
«Психология не раскрывает, что есть душа, поэтому я перешел в литературу.
Друзья у меня были из прогрессивного лагеря, а Союз писателей – патриотический лагерь, и я чувствовал определенную шизофрению, это стало моей личной проблемой. И посторонний для меня стал моим героем. Все мои рассказы об этом постороннем, который пытается выйти из этого шизофренического состояния».
Полагает, что современный литпроцесс тоже делится на два лагеря:
«Ни там, ни там я не нахожу акцентуации на тех проблемах, которые меня волнуют».
Говорит, что в каком-то смысле любой пишущий является посторонним:
«Этот взгляд со стороны и делает человека лишним».
Видит опасность в том, что дети стали посторонними собственной культуре:
«И сейчас очень трудно постороннего вернуть.
Становиться чуждым самому себе, собственной культуре – опасно. Это как ненавидеть старшего брата, отца… Надо принять свою историю».
Замечает склонность современных молодых авторов к физиологичности в текстах:
«Наверно, само время, само сознание требует этой физиологичности, осязаемости… Из-за утраты опор, фундамента чувствуешь себя в состоянии свободного падения».
Руководит молодежным ЛИТО «МолЛит»:
«Сейчас в моде жесткие аббревиатуры, «молоток» такой.
Приходят люди, у которых болит, которым не хватает возможности долго поговорить о литературе, о каких-то вещах, которые утратили актуальность. Видно, что человек не торопится. Он – здесь.
Много молодежи, которая не встроена в этот успешный или псевдоуспешный мир. Они настолько себя противопоставляют этому миру, что даже не способны в литобъединении быть.
Интеллектуалы одаренные часто чувствуют себя лишними даже у нас, им нужно находиться дома, в одиночестве.
Проблема интеллектуала в том, что его всегда раздражает невысокий уровень образованности, духовности. Высокомерие не дает им войти в общество, ненависть побеждает. По сути, они не способны простить ближнего. К сожалению, это трагично заканчивается».
Вольнослушателем посещал лекции по философии и заинтересовался биомарксизмом:
«Профессор Рыбин, доктор философских наук, говорит о биомарксизме. Это более глубинное и внимательное переосмысление марксизма. Рыбин предлагает взять опыт биосферы. Она уникальна тем, что единственное во вселенной явление, которое живет за счет себя».
Верит, что формула Достоевского до сих пор актуальна:
«При всем трагизме существования, при всей тщетности бытия ничего другого нет, как только понять друг друга и полюбить, принять. Увидеть красоту друг в друге – это невероятно трудно.
Поговорка Омара Хайяма о том, что лучше быть в одиночестве, чем с кем попало, в широком смысле – это не по-христиански. Надо стараться искать общее. Счастье человека зависит от этого – насколько тебя окружают люди, которых ты любишь. Для меня существование в одиночестве совершенно бессмысленно и неинтересно.
Возможно коллективное существование людей, понимание и влюбленность… Я это чувствовал. Особенно во снах. Просыпаешься с ощущением этого единства и тоскуешь по этому ощущению.
Христианство, с научной точки зрения, – культурная форма сосуществования людей, и мне она кажется наиболее актуальной, эффективной, но нам нужна современная обновленная форма, которая будет содержать идеи соборности, сосуществования. Нужно ставить эту задачу, ее актуализировать, и обязательно придут талантливые литераторы, мыслители, которые это сформулируют Мне, кажется, что для писателя, для мыслителя на сегодняшний день – это единственная задача, которую нужно перед собой ставить».
Уверен: когда ставишь задачу изменить мир и долгое время что-то делаешь для этого – мир изменится:
«Чтобы поставить эту задачу, это должна быть твоя личная проблема – несовершенность этого мира.
Те романы, которые остаются в истории, они меняли мир. И не всегда в лучшую сторону.
Постмодернизм завел Европу, Запад в тупик. Если нам есть за что зацепиться – наш постмодернизм российский не смог разъесть, растворить все основы – нам есть к чему вернуться, а Западу уже хвататься не за что, и это самое страшное и трагичное, когда хвататься не за что. Наша задача сейчас – найти, за что хвататься, схватиться и удержаться.
Очень важно найти духовные опоры, сочувствие, но это должно быть адекватным Человек после шокового состояния постмодернизма, этого раздробленного, он не может больше умиляться природой, березками – на меня сейчас обидятся патриоты – в этих шумных пыльных промышленных городах мы не можем вернуться к литературе традиции деревенской. Это не отражает нашу боль, то есть мы находимся в смятении, и нужно, исходя из этого смятения, искать какой-то свет, сохранить эту адекватность, а не впадать в национальный угар.
Перегиб – движение в сторону мифов, фольклора. Мне кажется, что выходить надо из действительности, реализма».
Считает необходимым отыскать второй том «Мертвых душ»:
«Первый том все написали – и Пелевин, и Сорокин. А вот, кто напишет второй?
Пелевин – крупный мыслитель, но у него нет концепции. Чрезмерная жестокая критика заводит в тупик. Пелевин не может найти в себе силы смоделировать героя, способного идти к жизни.
Есть же примеры. Есть князь Мышкин. Нужен новый Сергей Багров.
Если мы ставим перед собой задачу научиться видеть красоту ближнего, мы рано или поздно к этому придем, а если мы не ставим эту задачу, любуемся собой, то останемся жить в этом аду, в котором, скажем, временами бывает весело. Я работал десять лет фейс-контролером – мне «движухи» хватило.
Ад – неспособность любить, как Достоевский сказал.
Рай – когда ты живешь в духовном соитии с людьми, когда вы любуетесь друг другом, когда вы нашли в себе силы любоваться.
Руководит киноклубом:
«В фильмах Тарковского – проблемы человеческой души, одиночества, ада и рая.
Если все хорошо, не надо переживать, но если у меня болит, я вижу в художественном образе эту проблему, значит, нас уже двое».
Свою первую книгу «Ждем перемен» писатель назвал бы иначе:
«Сборник рассказов в Союзе писателей назвали «Ждем перемен», а я бы назвал по-другому. Там есть рассказ «Дромомания», который в большей степени отражает человека в его деструктивном состоянии, это и есть ад, когда у тебя нет дома».
Читает фрагмент из рассказа «Вероника».
